Не принял мужчина этой слабости, к ней спустился, вновь на нее как на равную глядя. Только слова его негодование внутреннее вызывали. Глупый, глупый воин. Не знает, о чем говорит, чего просит. Льена улыбнулась. Не оскал показала, как то раньше было. Куда мягче, аккуратнее. Нечто доброе в этой улыбке было, хитрое, будто бы лисье. И грустное до боли.

— Ты, может, и не последний человек на Скеллиге. Да только будь ты хоть самим императором, не важно это. Не хочу я ничьей быть, — уверенно девка произнесла, глядя ему в глаза. И ведь не врала даже. Свобода Красной по нраву была, пускай и великую цену платить приходилось. Разговоры о доме, сыновьях, лишь смех вызвать могли.

— Что же, дело твоё. Тогда, стало быть, не по пути нам. Если вместе пойдём, один чёрт сдашься, да согласие дашь. А потом будешь винить себя, да и меня за то что отнял у тебя свободу, — скеллигец хитро усмехнулся, подмигнув девке, а после поцеловал, словно бы в последний раз, прижимая к себе Ильену. Такой поцелуй надолго в памяти заседает. А после встал, да к вещам потянулся.

— Стало быть, не по пути, — кивнула Льена уверенно, тихо посмеявшись с чужой самоуверенности. Как поцелуем ее губы накрыл, куснула его напоследок, так что след остался даже. Чтобы тоже не забывал, по край ней мере пока не заживёт царапина.

— А из леса все равно уходи как можно дальше, — глядя на него, сказала уверенно.

Луна над лесом взошла, окрашивая серебром стволы да ветви деревьев. Волчий вой ей приветствием был: разлился по лесу песней, что могла бы рассказать о тоске да одиночестве, но рассказывала лишь о голоде и злобе. Привычный ритуал последним отголоском чего-то человеческого, разумного был. Как оборвался он, после себя рваное визгливое эхо оставляя — один лишь зверь остался. Огромный, что откормленный теленок, с глазами большими и светлыми, будто две луны. Волчица на лапы поднялась, головой мотнула, уши навострила. Влажный блестящий нос задрожал, ловя ночной свежий воздух, пропитанный тысячей запахов, каждый из которых был знаком, каждый из которых был любим. Особенно аромат крови оленя в нескольких километрах от озера. Облизнулась волчица, а после лениво и неуклюже к воде побрела. То и дело мордой в водоем погружаясь, а после отфыркиваясь недовольно, пить неумело начала. Вспоминал зверь, как двигаться надобно, к телу крупному привыкал заново. Но не новорожденным олененком он был, не из пустоты учиться всему вынужден был — лишь вспомнить, а для того времени куда меньше требуется. И вскоре уже лакать волчица куда аккуратнее стала. Жажду утолив, морду облизнула, да вглубь леса, где мертвечиной и волками воняло, направилась. Хоть и бежала быстро, но останавливалась часто, чтобы деревья обнюхать или метку оставить, другим хищникам о своем присутствии заявляя. Пастью то и дело щелкала, ветер поймать пыталась, а тот все не давался. Зато насекомое какое-то попалось — хрустнул хрупкий панцирь на зубах, оборвалась жизнь чужая, но волчица того не заметила даже.

До оленя дойти не успела — другой запах перебил, внимание привлек, заставляя о мертвечине позабыть. Зверь к одному из деревьев подошел, в траву носом уткнулся. Та от дыхания шевелилась, кончиками морду щекотала, а волчица ворчала довольно, с лапы на лапу переминаясь. Только одним ароматом ограничиваться не собиралась, по следу пошла, уверенно и неотвратимо. На дорогу перед ней заяц выскочил, молодой, глупый. Увидел зверя, обомлел, замер, к земле прижавшись. Дал бы деру — так может и погналась бы волчица за ушастым, резким движением привлеченная. Но больно уж скучна и мала была эта добыча, не смогла отвлечь. Мимо серого прошел зверь, внимания на него никакого не обратив. Другого мяса он жаждал, которого не каждое полнолуние добыть удавалось, а от того оно еще более желанным являлось.

Островитянин медленно пятился назад, не сводя взгляда от зверя и низко опустив горящую палку, так, что та опаливала сухие ветви и листья, что остались с прошлой осени и лишь недавно показались из-под снега. Оставляя тусклый горящий след за собой, Ульвар понял, что зверь нисколько не боится огня. По крайней мере, того, что был у него. А потому бросил ветку, объятую пламенем перед собой, позволяя траве и редкому хворосту разгораться. Пускай и невозможно было добиться того результата, что принесла бы поздняя летняя пора после засухи, но между зверем и человеком начал медленно и лениво распространяться небольшой огонь, обильно источая тёмный густой дым и шипя от испаряющейся влаги.

— Фрейя милостивая... — пробормотал пират, потеряв в дыму массивную фигуру зверя и сжимая в руках свои боевые топоры. — Дай мне сил справится с этом...

Эти слова, словно услышаны были, медленно прогоняли страх, поселившийся в стойкой душе славного воина. Вспомнил он отца своего, братьев. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них боялся в сражение ступить, пускай и силы зачастую были не равными. А ведь он, — Ульвар, — считался сильнейшим и смелейшим среди всей своей родни. Негоже было сейчас подводить отца, что, непременно, взирал на него, безмолвно наблюдая за сыном. И пришла уверенность в том, что зверь этот — лишь препятствие, посланное Богами, шанс доказать, что нет на свете того, что смогло было бы сравниться с силой человека, которого с малых лет волком звали. Быть может, перед ним стояла сама Фрейя, приняв облик гигантского волка, желая проверить, достоин ли Ульвар своего прозвища.